Дмитрий Поляков (Катин) - Дети новолуния [роман]
— Посошная? — робко сказал-спросил Викентий Леонидович, желая подладиться в прибауточный тон хозяину.
— Почему? — удивился тот и сообразил: — Ах да, посошная, посошная, разумеется. Сперва посошная. Потом заплечная. В сенях на плечо ставили — не обижай. Потом заоколишная. Ну, это когда уже за околицу вышел. Снег кругом, вьюга, а ты уже за околицей, за забором то есть. Кутаешься, холодно тебе, надо согреться. Тут-то тебе заоколишную, в самый раз… Пото-ом стременная. Ну, это понятно.
— То есть, надо думать, если нога в стремени? — поддержал Викентий Леонидович.
— Так точно! Садишься, значит, собираешься в седло сесть. Ногу в стремя уже сунул, а тебе подносят: извольте принять на дорожку. Метель, вьюга, хорошо! Стопочку внутрь — раз! — чтоб не замёрзнуть по дороге домой, и-и… Пото-о-ом…
— Потом?
— Потом! А как же? Потом — теменная.
— Про теменную никогда не слышал.
— Это вот когда уже на коня уселся, промеж ушей ему, на лоб, коню на лоб чарку положено ставить, на темя, как на стол, вот. Отсюда — теменная. На прощание: мол, доброго пути, не замёрзни. Так. Пото-о-ом… А потом суп с котом. Больше не помню.
— Откуда вы… всё это знаете? — поинтересовался слегка захмелевший Викентий Леонидович. Вид у него был как после бани.
— Оттуда! Оттуда, дорогой мой. — Он показал пальцем на выдвинутый ящичек. — Ах, дорогой мой, сегодня день воспоминаний. Я стал сентиментальным? Ничего, в десять лет разок-другой разрешается. Там и прошлое моё, и будущее, всё там, — говорил он и почему-то то и дело закадычно подмигивал гостю, отчего тот смущался и порывался тоже подмигнуть в ответ, но каждый раз успевал вовремя себя одёрнуть. — Как закрою глаза, так вижу: площадь на перекрёстке дорог и летний кинотеатр в центре. Стены диким виноградом увиты, а по лозам карабкаются мальчишки-безбилетники. Внутри доски на таких сосновых чурбучках в рядок, по ним рассаживались. Так вроде ничего, пока стоя, а сядешь — так коленки чуть те не в подбородок — торк. Прямо пружины под ногами. А это, знаете, это что? Шелуха от семечек! За годы вот прямо буквально утрамбованная, как плотный такой диван, потому как все сидят, смотрят кино и семечки лузгают. Так у нас принято было. Хорошо! Не припомню, чтоб хоть бы раз дождик пошёл. Потом случалось, или придёшь — скамейки мокрые, а чтоб во время фильма, не припомню… Да-а, так мы и жили.
Бархатный бас звучал иначе, интонации его смягчились, трудно было поверить, что это тот же голос, который час назад жёстко и зло говорил о том же самом: о простых, сердечных людях, о праздниках, привычках, скромных судьбах, о маленьких тайнах и событиях, неразличимых под микроскопом и видимых даже из космоса одновременно; он подкупал искренностью, внезапной молодостью, увлекал за собой, как любимая мелодия, и Викентий Леонидович больше не задавался вопросом, зачем этот посёлок, эти люди, запахи, мотивы, пустяки, а только слушал старика, растворяясь в собственной памяти так же легко, как туман растворяется в воздухе.
И втянутый в омут прошлого Викентий Леонидович доверчиво вторил хозяину о своём, с удивлением вспоминая такие мелочи, о которых, думал он, позабыл навсегда.
— А базы овощные, — с замиранием говорил он, — это внукам рассказать, не поверят. Раз в месяц всем КБ картошку, морковку перебирать — и не отвертишься. А на базе холодно, колотун, так мы водку пили, чтобы согреться. И никогда стакана не оказывалось, забывали. Приспособились её из яйца пить. То есть яйцо аккуратно распиливаешь, в одной половинке желток остается, на закуску, в другую — водку. Вполне аристократично.
— Хитро. А сколько я намотал «Аэрофлотом» Новосибирск — Москва — дух забирает! Это, значит, на Ту-104 через Челябинск. Как его называли, на «камне».
— Ну как же, «камень», отлично помню. А «гудок»? Ил-18. Почему «гудок», так и не понимаю.
— Ещё Ту-114 летал. Очень неудобная машина.
— У нас его называли «вибростенд».
— «Вибростенд»? Странно.
— Ну, это опытный образец, подверженный вибрации. Сто четырнадцатый болтало здорово.
— Но это ничего. Зато сорок девять рублей — и ты в Москве.
— Позвольте, билетик стоил пятьдесят девять.
— Так это когда было?
— Где-то конец семидесятых.
— Ну, это я уже не помню. А вот в шестидесятых — сорок девять. Вы тогда в Москву не мотались.
— Только поездом.
— У-у…
Старик, казалось, тоже подразмяк.
— Всех помню, всех, — рычал он, глядя вдаль. — Поимённо, в лицо. Саша, Костя, Наташа… всех! Водители, кухарки, врачи… Простые труженики, работяги, они всегда окружали меня своей заботой. Не то что нынешние. Эти живут для себя. Пока все бегали, как бешеные тараканы, распихивая по карманам деньги, которые посыпались из всех прорех, как только рухнули стены хунты и настал момент смены караула возле государственных амбаров, я наблюдал сверху с отвращением и непониманием: зачем столько? Мне хотелось выкурить сигарету. Иногда мне хотелось выпить. Но сильнее всего я хотел власти. Разве следует этого стыдиться? Не вкусивший да не познает. Да и что за политик, считающий, что ему довольно? А деньги, вещи… Видите этот дом, большой, дорогой и красивый? Хотите — верьте, хотите — нет, но выше второго этажа я никогда не поднимался. Не бывал на третьем. Сердце не позволяет. Да и надобности в том никакой.
— А на четвёртом?
— Тем более. Вы… верите мне?
— Да! Конечно!
Повисла неожиданная пауза.
— Это хорошо. Это очень хорошо, — помолчав, сказал старик задумчиво. — В житейском плане в моём возрасте начинаешь жалеть о таких вещах, о которых меньше всего думал раньше, когда работал. Кому-то недодал, кого-то забыл, с кем-то не поделился. Иногда жалеешь о том, что не сделал, иногда — что сделал. А иногда… Была у меня страсть, любовь, если угодно. Пока супруга чаю не принесла, могу сообщить, что женщина эта была не то чтобы выдающаяся какая-нибудь, а скорее обыкновенная, но очень высоких душевных и привлекательных качеств, правда. Заботилась она обо мне, как никто и никогда, и ни разу ни о чём не попросила. Боевая подруга, не меньше. Такую пойди сыщи, на миллион таких пара. Тайная связь, словом. Ребёнок у неё был, сама вдовая. И вот приходит она ко мне как-то раз и говорит, что вызывали её и спрашивали, готова ли она на меня готовить отчёты, стучать, проще говоря. Она, конечно, отказалась, но ей прозрачно намекнули, что, если не согласится, выгонят к чёртовой матери с волчьим билетом. Ведь она кто? Любовница при живой жене. И у кого?! Тут не развернёшься. Я её успокоил. А потом сам уволил, чтоб не давать козыри. Помочь поручил, да вот не проверил. Так и не знаю. Но почему-то вспоминаю в последнее время… Предательство собственного счастья — это тоже предательство, преступление особого рода, о котором знаешь и помнишь только ты один.
— Как верно вы сказали, — встрепенулся Викентий Леонидович, наблюдая, как с суровым лицом старик разливает коньяк по рюмкам. — Преступление особого рода… У меня было подобное. Не вместе и не врозь… Такая была странная история… Девушка, высоких убеждений, из Харькова. Она мне в дочки годится… Я не устоял… Как это у Ахматовой в «Чётках»?
Тяжела ты, любовная память!Мне в дыму твоём петь и гореть,А другим — это только пламя,Чтоб остывшую душу греть.
Усы старика нервно пошевелились. Он не любил стихи и с подозрением воспринимал бытовую декламацию.
— Только после гибели Людочки я понял и уже никогда… И до сих пор думал: как я смог пойти на такое… предательство? И всё сидел, смотрел на свои руки и думал, и думал…
— Руки! Руки! — вдруг воскликнул старик и приблизил ладони к глазам. — С возрастом предаёт всё. Но руки! Это то, что ты видишь постоянно, но не обращаешь внимания, и однажды обнаруживаешь, что они изменились до неузнавания, точно какой-то подлец подсунул тебе залежалый товар. Вот они, мои кувалды! — Он вскинул кулаки кверху. — Разве такими они были? Хотя есть ещё порох в пороховницах, и я свернул бы пару бычьих шей! Как считаете?
— Если бы это были шеи приспешников генерала Шумейко!
— Один французский журналист полюбопытствовал, хватит ли у нас денег, чтоб модернизировать свои ракетные комплексы, ехидно спросил, знал, что спрашивать. А я ему кулак под нос сунул и говорю: а вы вспомните, как пахнут наши ресурсы! Все в обморок. Пресса так и звала их потом всегда кувалдами.
Отчаянно чирикая, с крыши ссыпалась в сторону леса стайка птиц. Из глубин дома опять полилась щемящая мелодия далёких тридцатых годов. Под руководством президента выпили по третьей рюмке. Счастливо поморщившись, старик выпрямился и просиял:
— Нет, ну вы слышите? Сколько воспоминаний! Моя молодость! Детство! Война! Чего только не было! Видали пластиночки? Граммофон! Эх! — вдруг рявкнул он и впечатал пятку в ковёр, закинул руку ко лбу и прошёл затаив дыхание вкруг гостя. — Эх! А ну, вот так! А потом так! Вот она! Вот она! И ещё! — топал ногами он. — «Утомлённое со-олнце нежно с морем проща-алось», — несколько не в лад затянул он, приближаясь к Викентию Леонидовичу.
